Отшельник умирал, а я ничего не мог с этим поделать. Метаясь в жару, он что-то шептал сухими губами, мучительно морщился. Я не знал, терзала ли его боль, или он уже ничего не чувствовал, кроме пламени, охватившего его всего. Я не плакал, сидел молча, смотрел на него и не чувствовал ни страха, ни жалости, - я сидел и ни о чем не мог думать. Безучастно глядя на капельки пота, блестевшие на его лбу, держал в руках его ладонь.
Ближе к утру он перестал метаться, затих и лежал неподвижно.
Я вышел из его хижины, умылся в реке, в которой отражались огромные сиреневые звезды, и побрел, не разбирая дороги.
Боль и понимание ужаса всего происходящего пришли потом, когда я подгонял босыми пятками коня, и ветер бил в мокрое от слез лицо. В этой скачке я хотел забыться, забыть самого себя, лихорадочный свет огня в очаге, всю эту бессонную ночь, которая безжалостно разлучала нас с Отшельником.
Когда я, осторожно ступая, через час вошел в полутемную комнату, Отшельник сидел, тяжело опираясь руками на постель. Ближе к вечеру он уже мог вставать.
Местные ведьмы были не виноваты, яд был не из тех трав, которые растут в наших местах.
Ближе к утру он перестал метаться, затих и лежал неподвижно.
Я вышел из его хижины, умылся в реке, в которой отражались огромные сиреневые звезды, и побрел, не разбирая дороги.
Боль и понимание ужаса всего происходящего пришли потом, когда я подгонял босыми пятками коня, и ветер бил в мокрое от слез лицо. В этой скачке я хотел забыться, забыть самого себя, лихорадочный свет огня в очаге, всю эту бессонную ночь, которая безжалостно разлучала нас с Отшельником.
Когда я, осторожно ступая, через час вошел в полутемную комнату, Отшельник сидел, тяжело опираясь руками на постель. Ближе к вечеру он уже мог вставать.
Местные ведьмы были не виноваты, яд был не из тех трав, которые растут в наших местах.